Неточные совпадения
Аркадий оглянулся и увидал
женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво
падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
В круге людей возникло смятение, он спутался, разорвался, несколько фигур отскочили от него, две или три
упали на пол; к чану подскочила маленькая, коротковолосая
женщина, — размахивая широкими рукавами рубахи, точно крыльями, она
с невероятной быстротою понеслась вокруг чана, вскрикивая голосом чайки...
Бердников хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь зубы: коляску обогнал маленький плетеный шарабан, в нем сидела
женщина в красном, рядом
с нею, высунув длинный язык, качала башкой большая собака в пестрой, гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной
пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели рыжие, каменные глаза.
В другой раз он
попал на дело, удивившее его своей анекдотической дикостью. На скамье подсудимых сидели четверо мужиков среднего возраста и носатая старуха
с маленькими глазами, провалившимися глубоко в тряпичное лицо. Люди эти обвинялись в убийстве
женщины, признанной ими ведьмой.
Он видел, что толпа, стискиваясь, выдавливает под ноги себе мужчин,
женщин; они приседали,
падали, ползли, какой-то подросток быстро,
с воем катился к фронту, упираясь в землю одной ногой и руками; видел, как люди умирали, не веря, не понимая, что их убивают.
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула
женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала
упал, высоко взмахнув ногою, человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась
с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи,
с треском закрыл дверь и лег
спать, озлобленно думая, что Лютов, может быть, не пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу
с этой не умеющей улыбаться
женщиной.
Самгина толкала, наваливаясь на его плечо, большая толстая
женщина в рыжей кожаной куртке
с красным крестом на груди, в рыжем берете на голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая голову по спинке дивана, посвистывая носом, она
спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала...
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться;
с правой стороны чешется — мужчине,
с левой —
женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте
спать, подошвы — дорога…
Он
с ужасом побежал бы от
женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет,
упадет к нему на плечо
с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка
с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
А она, совершив подвиг, устояв там, где
падают ничком мелкие натуры, вынесши и свое и чужое бремя
с разумом и величием, тут же, на его глазах, мало-помалу опять обращалась в простую
женщину, уходила в мелочи жизни, как будто пряча свои силы и величие опять — до случая, даже не подозревая, как она вдруг выросла, стала героиней и какой подвиг совершила.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала
с себя грязный фартук, утирала чем
попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав на них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть на круглый стол, и Василиса, молчаливая, серьезная
женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом
женщина, от вечного сиденья в комнате, несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
Вся женская грубость и грязь, прикрытая нарядами, золотом, брильянтами и румянами, — густыми волнами опять протекла мимо его. Он припомнил свои страдания, горькие оскорбления, вынесенные им в битвах жизни: как
падали его модели, как
падал он сам вместе
с ними и как вставал опять, не отчаиваясь и требуя от
женщин человечности, гармонии красоты наружной
с красотой внутренней.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо
женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь,
упал графин, или кто-нибудь вскакивает
с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
На одном балконе, опершись локтями о решетку, сидела молодая
женщина с матовым лицом,
с черными глазами; она смотрела бойко: видно, что не
спала совсем.
Мужики крестились и кланялись, встряхивая волосами;
женщины, особенно старушки, уставив выцветшие глаза на одну икону
с свечами, крепко прижимали сложенные персты к платку на лбу, плечам и животу и, шепча что-то, перегибались стоя или
падали на колени.
Квартира Шустовой была во втором этаже. Нехлюдов по указанию дворника
попал на черный ход и по прямой и крутой лестнице вошел прямо в жаркую, густо пахнувшую едой кухню. Пожилая
женщина,
с засученными рукавами, в фартуке и в очках, стояла у плиты и что-то мешала в дымящейся кастрюле.
Было еще совсем светло, и только две
женщины лежали на нарах: одна, укрытая
с головой халатом, — дурочка, взятая за бесписьменность, — эта всегда почти
спала, — а другая — чахоточная, отбывавшая наказание за воровство.
— Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей… Но он
попал в скверную историю, которая походила на игру кошки
с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая
женщина, тогда Бахарев не сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело
с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
— Lise, ты
с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня, я ее раздражать боюсь. О, горе
с нервною
женщиной, Алексей Федорович! А ведь в самом деле она, может быть, при вас
спать захотела. Как это вы так скоро нагнали на нее сон, и как это счастливо!
Думая об этом, я еще раз посмотрел на старцев, на
женщин с детьми, поверженных в прахе, и на святую икону, — тогда я сам увидел черты богородицы одушевленными, она
с милосердием и любовью смотрела на этих простых людей… и я
пал на колени и смиренно молился ей».
Тетка покойного деда рассказывала, — а
женщине, сами знаете, легче поцеловаться
с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам
с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками),
падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены
спать рядом
с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь
женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии.
«Подличать, так подличать», — повторял он себе тогда каждый день
с самодовольствием, но и
с некоторым страхом; «уж коли подличать, так уж доходить до верхушки, — ободрял он себя поминутно, — рутина в этих случаях оробеет, а мы не оробеем!» Проиграв Аглаю и раздавленный обстоятельствами, он совсем
упал духом и действительно принес князю деньги, брошенные ему тогда сумасшедшею
женщиной, которой принес их тоже сумасшедший человек.
Рачителиха еще смотрела крепкою
женщиной лет пятидесяти. Она даже не взглянула на нового гостя и машинально черпнула мерку прямо из открытой бочки. Только когда Палач
с жадностью опрокинул стакан водки в свою
пасть, она вгляделась в него и узнала. Не выдавая себя, она торопливо налила сейчас же второй стакан, что заставило Палача покраснеть.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки
с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой
спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось
упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную,
с бестрепетным концом в пятом акте драмы.
Замужние
женщины или вдовы совершают этот мучительный путь несколько иначе: они долго борются
с долгом, или
с порядочностью, или
с мнением света, и, наконец, — ах! —
падают со слезами, или — ах! начинают бравировать, или, что еще чаще, неумолимый рок прерывает ее или его жизнь в самый — ах! — нужный момент, когда созревшему плоду недостает только легкого дуновения ветра, чтобы
упасть.
«Я
падаю нравственно и умственно! — думал иногда он
с ужасом. — Недаром же я где-то читал или от кого-то слышал, что связь культурного человека
с малоинтеллигентной
женщиной никогда не поднимет ее до уровня мужчины, а наоборот, его пригнет и опустит до умственного и нравственного кругозора
женщины».
Все было кончено, но Ромашов не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и
с души его не
спала внезапно, как он раньше представлял себе, грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь он чувствовал, что поступил нехорошо, трусливо и неискренно, свалив всю нравственную вину на ограниченную и жалкую
женщину, и воображал себе ее горечь, растерянность и бессильную злобу, воображал ее горькие слезы и распухшие красные глаза там, в уборной.
— Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, — посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб
с лица земли его стереть… А
женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда
спать ухожу, когда он к нам приезжает.
Как светская
женщина, говорила она
с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и графиню, хлопотала, когда граф
упал в воду; но в то же время каждый, не выключая, я думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою рыжую бороду, — каждый чувствовал, как все это тяжело было ей.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и
упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще
с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной
женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Он чуть не
спал с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал
женщину перестилать постель, и хоть ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока.
Мы пришли в один из дешевеньких домов «развеселого Кунавина села», нас встретила вороватая старушка. Осип пошептался
с нею, и она провела нас в пустую маленькую комнату, темную и грязную, как стойло. На койке
спала, разметавшись, большая толстая
женщина; старуха толкнула ее кулаком в бок и сказала...
Весною я все-таки убежал: пошел утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору
с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала на улицу и там
упала; тотчас собрались люди,
женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился на набережной Волги,
с двугривенным в руке.
А он отвечает: «Вы не
женщина, а вы сила!» и
с этим не стало ни Ахиллы, ни престола, ни сияния, и Наталья Николаевна не
спит, а удивляется, отчего же это все вокруг нее остается такое маленькое: вон самовар не как самовар, а как будто игрушка, а на нем на конфорочке яичная скорлупочка вместо чайника…
Часто удивляешься на то, зачем,
с какой стати светской
женщине или художнику, казалось бы не интересующимся ни социальными, ни военными вопросами, осуждать стачки рабочих и проповедовать войну, и всегда так определенно
нападать на одну сторону и защищать другую?
Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень
упал на пол, близ стола, где сидел Передонов. Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили
с мест;
женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его испуганно, к окну никто не решался подойти, — сперва выслали на улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто, стали рассматривать разбитое стекло.
Иногда она сносила в комнату все свои наряды и долго примеряла их, лениво одеваясь в голубое, розовое или алое, а потом снова садилась у окна, и по смуглым щекам незаметно, не изменяя задумчивого выражения доброго лица, катились крупные слёзы. Матвей
спал рядом
с комнатою отца и часто сквозь сон слышал, что мачеха плачет по ночам. Ему было жалко
женщину; однажды он спросил её...
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо
женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками
падал снег
с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
— Миленький, простите… Я так страдала, так измучилась… Идите, голубчик,
спать, а я посижу здесь.
С первым поездом уеду в Петербург… Кланяйтесь Агафону Павлычу и скажите, что он напрасно считает меня такой… такой нехорошей. Ведь только от дурных
женщин бегают и скрываются…
О чем?» Он в мыслях оскорблял ее и себя, говоря, что, ложась
с ней
спать и принимая ее в свои объятия, он берет то, за что платит, но это выходило ужасно; будь это здоровая, смелая, грешная
женщина, но ведь тут молодость, религиозность, кротость, невинные, чистые глаза…
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей,
женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо,
с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они
падают на плечи ее.
Приплясывая, идет черноволосая генуэзка, ведя за руку человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч. Он встряхивает головенкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё
падает ему на лицо,
женщина срывает ее
с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поет и смеется, мальчуган смотрит на нее, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.
Всё чаще она указывала ему разницу между ним, мужиком, и ею,
женщиной образованной, и нередко эти указания обижали Илью. Живя
с Олимпиадой, он иногда чувствовал, что эта
женщина близка ему как товарищ. Татьяна Власьевна никогда не вызывала в нём товарищеского чувства; он видел, что она интереснее Олимпиады, но совершенно утратил уважение к ней. Живя на квартире у Автономовых, он иногда слышал, как Татьяна Власьевна, перед тем как лечь
спать, молилась богу...
Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет, как уже в доме вместе
с ним будет жить
женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем
спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
В бреду шли дни, наполненные страшными рассказами о яростном истреблении людей. Евсею казалось, что дни эти ползут по земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные
пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом. Люди бегут и
падают, кричат и плачут, мешая слёзы
с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых,
женщин и детей. Их толкает вперёд на истребление жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
Для этой
женщины со здоровым, положительным умом беспорядочная обстановка
с мелкими заботами и дрязгами, в которой мы теперь жили, была мучительна; я это видел и сам не мог
спать по ночам, голова моя работала, и слезы подступали к горлу. Я метался, не зная, что делать.
Дело в том, что со мной, да и
с 0,9, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я
пал не потому, что я подпал естественному соблазну прелести известной
женщины.
В одну минуту столпилось человек двадцать около того места, где я остановился; мужчины кричали невнятным голосом,
женщины стонали; все наперерыв старались всползти на вал: цеплялись друг за друга, хватались за траву, дрались,
падали и
с каким-то нечеловеческим воем катились вниз, где вновь прибегающие топтали их в ногах и лезли через них, чтоб только дойти до меня.